О трудности отличать живое искусство, музыку, поэзию и литературу от мертвой. Извечная беда человека, особенно русскоязычного мира и русской души.

Бесконечно педалирующий тему “пошлости”, рассуждающий о ней с понятной брезгливостью, Набоков всегда слишком навязчив “в этой теме”. Поднимая снова и снова “тему пошлости” с маниакальной неумеренной назидательностью, он неизменно попадает в ту же “ловушку”, избегать которую являлось “идеей фикс” самого “преподавателя хорошего вкуса”.

В пошлость брезгливого брюзгливого педанта. Он напоминает одновременно мизофоба и гаптофоба. Чем, у нравственно и физически здорового человека, не может не вызывать чувство смеха, порожденное комичностью и нелепостью его “естества”. Совершенно больное нутро этого археоптерикса мертвой вычурной культуры “лезет” из каждой фразы внешне “изящного господина” и, на первый взгляд, “вполне живого”.

Что особенно режет “живой слух” – его феноменальная антимузыкальность мысли и речи. Абсолютная “душевная дубовость” при, на первый взгляд, тонком уме. Вечная покрытость сущности души Набокова “хитиновым покровом”, в котором ему от рождения было суждено существовать. Никогда не “смочь” выйти из “смерти-кокона”, в котором “вызревают” его “горячо любимые” бабочки.

Символ вечной жизни души, освобожденной от бренного “тела-гусеницы”, мучительно перерождающегося через “смерть” в “гробе-коконе” в вечную “душу-бабочку”, которую Набоков так “страстно” протыкал всю жизнь булавками. Не от подсознательного ли отчаяния о “невозможности жить”? Уж о “бабочке”, как “энтелехии” куколки, как души для тела он-то должен был знать.

“Жить в простом естестве” он, по-видимому, не мог физически. Поэтическому мертвяку бы на завтрак каждое утро по Лолите с круассаном и кофе, был бы, возможно, живее. Вампирическая сущность человека, носящего в себе мертвую душу, проявляется в каждом субтоне каждого слова и мысли Набокова. Не чувствовать этого могут лишь люди, не имеющие слуха и вкуса. Мертвое противоречит живому, безжизненное искусство претит живому слуху и вкусу. Нестерпимо “режет ухо”. Как бы ни был красив мертвец.

Читая и перечитывая его литературное и поэтическое творчество в юности, всегда ощущал присутствие умного человека-собеседника, но никогда не мог подавить непереносимое ощущение мертвечины, веющей от каждой его строчки. Находясь в его литературно-поэтических, всегда мертвых декорациях, и увлекаясь его мыслями, его добротным пером, всегда приходилось преодолевать неловкое ощущение неестественности жизни среди мертвых конструкций мертвого ума и мертвой души.

И это при том, что человек необыкновенно “поэтичен”, даже “величественно возвышен” в мыслях и чувствах. Как бы ни была изящна любая его фраза, любое предложение, как ни возвышенны и умны литературные периоды, покоятся они не на “живых ногах”, а на ходулях, не на крыльях, а перепончатых протезах крыльев из папье маше, которыми только и умеет пользоваться мертвая душа, имитирующая жизнь.

Литератор, лишенный музыки в своих строках, что поэтических, что прозаических – мертвый человек, творящий мертвое искусство. Как бы не была “умна” его литература, она свидетельствует о самом большом изъяне – мертворожденной душе. Сотни тысяч мертвецов, читающих и любящих литературу мертвого, смехотворного сноба, никогда не поймут и не услышат того, о чем написано выше.

Как не поймут и не “услышат” серьезной живой музыки. А если пробудится чья душа с помощью живительной силы музыки или любви (редко, но случается), тот никогда больше не сможет жить с мертвыми строками умного, брезгливого и нелепо-смешного “очередного” мертвеца вечно мертвой русской литературы и изначально мертвой русской души.

AG