Уж, коли я вспомнил первую часть рассказа о трагической фигуре Вэна Клайберна, то вспомним и “вторую” встречу, которая произвела на меня сильнейшее впечатление. Долго я видел перед собой наш вечер и ночь, проведенные в “мартовском рождестве” Вэна. Конечно, совершенно психически больного человека, как и многие, кто был не в силах стряхнуть с себя липкий морок музыкального бизнеса, бесконечно “оправдывая ожидания” толпы, посредственной претенциозной пошлости, наполняющей концертные залы мира. Жестокого, тупого “бизнеса”, сжимающего железной хваткой горло каждого таланта. Заживо швыряющего в могилы любого, кто попал в лапы “мерзавцев-заправил” классического музыкального бизнеса.

Отравленные наркотиком славы и популярности, молодые люди превращаются в тени, в подобия людей. В марионеток имиджа, созданного бесовской “человеческой природой”, умерщвляющей всё живое и непосредственное. Где сама непосредственность, если она есть, используется как товар и моментально обращается в эссенцию пошлости. Во что с детства уже превратили маленького Вэна. А затем сделали его пародией на человека, живым мертвецом, олицетворением приторной пошлой сентиментальности в фортепианном искусстве. Чем он “сразил и завоевал” падкую на вульгарный сентимент советскую деревенщину – “любителей и любительниц” классической музыки в СССР.

Человечеству надо “бить в морду” сразу, если тебе не повезло и ты “прославился”, стал “популярным” смолоду. Резко, сильно и постоянно. Разбивая в кровь его тупую, глумливую, вульгарную физиономию. Оно будет неистово лупцевать тебя “в ответ” всей своей инерционной мощью “масс”, “мнений” и “бизнеса”. Но, только так можно выжить и не потерять себя, если удастся выстоять в этой неравной борьбе за жизнь своей души. Не стать зловонным мертвецом, живым олицетворением пошлости, во что превращает общество любое дарование, лишь на миг поддавшееся воле толпы и манипуляторов бизнеса.

“AG About Van Cliburn” Part 2.

Прошло 27 лет. За это время я успел выйти из мини концентрационного лагеря “с музыкальным уклоном” – ЦМШ в “звездную” жизнь большого концентрационного лагеря под названием СССР, посредством того же самого “трамплина”, который в свое время “выбросил” в звездную жизнь Вана Клиберна. Успел ощутить не только сладкий вкус парадной жизни совка, но и отведать горьких плодов независимого мышления в тоталитарном государстве – отсидел 5 лет, практически, под домашним арестом, при постоянных угрозах жизни – и вырваться на свободу в эмиграцию в Лондон, чтобы начать жизнь сначала. С нуля, с чистого листа.

Это был 1985 год. Когда начались мои встречи с легендарным техасцем, поразившим в сердце страну рабочих и крестьян.

Бесконечно гастролируя по США в течение 1985-86 годов, я заехал в Форт Уэрт, в котором жил Вэн.
После моего выступления с первым концертом Чайковского, Вэн, бывший на концерте, пригласил меня на обед.

За большим столом собрались все “друзья конкурса” имени Вэна, несколько важных спонсоров и сам Вэн с 91-летней матушкой. Миниатюрной, постоянно улыбающейся старушкой.

Вэн был точно такой же, каким я его запомнил в свои 2.5 года на экране телевизора, увеличенном через водяную линзу. И точно такой же голос. Мягкий добродушный баритональный бас. Вэн был невероятно щедр, стол ломился от яств. Вэн заказывал всё, что было в меню – и рыбу, и мясо, и закуски, и вина. Официанты бегали как заведенные. Ресторан был постоянным местом званых обедов Вэна и за весь “ресторанный перформанс” в ответе был каждый сотрудник персонала.

Вэн был обаятелен, радушен, добродушен и солнечен – точно таким, каким он был в моих детских воспоминаниях в Москве 1958 года. Он наговорил приветствия моей маме на видеокамеру, приветствовал “всех советских людей”, друзей и бог знает кого. Тогда я только что обзавелся японской видеокамерой и регулярно отправлял в советский союз видеопослания разным людям по разным поводам.

Сильно после полуночи мы стали собираться по домам, но Вэн не собирался прекращать нашу встречу и пригласил ночью меня в свой огромный техасский дом. Перед отходом из ресторана он поразил меня странной, на мой тогдашний взгляд, чертой – он велел официантам собрать все остатки со стола, упаковать в фольгу и расфасовать по сумкам. Что было немедленно сделано. И Вэн загрузил горы оставшейся еды в свой белый “Кадиллак”.

Мы отправились к довольно старомодной, но совершенно новой машине. Впереди малышка-мама, за ней Вэн, за Вэном я.
Вэн указывал пальцем на маму сзади и говорил мне – “представляешь? Ей 91 год! – и почему-то покатывался со смеху.

Затем уселся за руль и мы мягко поехали к дому. Было время около пасхи. Конец февраля. По дороге Вэн рассказывал своим медовым басом, растягивая по-техасски слова – “Андрей, ты знаааешь, я недавно услыхал, что “Кадиллаков” больше не будут выпускать, таких вот” ( В каком мы ехали, что-то из времен Пресли).
“И я так испугааался, тааак испугааался, что сразу купил этот. У меня их десять, а этот одиннадцатый, но я всё равно купил, я не могу представить себя без этих машин”.

Вэн водил плохо, машина уже имела на себе несколько вмятин и больших царапин, которые Вэн приобретал, просто небрежно заезжая в ворота дома, между пары несущих столбов. Надо ли говорить, что остальные 10 белых “Кадиллаков” (только белые) были так же “ранены” вечно сомнамбулическим хозяином-водителем.

Подъехав к главному входу огромного кирпичного дома, разбросанному на несколько фасадов и флигелей, на большой двери, с полукружьем в верхней части, как двери старинных английских особняков, я увидел большой рождественский елочный венок, украшенный светящимися лампочками.

Мы зашли в дом. Мама отправилась на покой. Вэн стал демонстрировать свой большой дом, комментируя некоторые “артефакты”, которые он, по ходу, мне показывал.

“Подарок Хрущева”, сказал он, простирая руку к подсвеченной работе какого-то русского передвижника, снятого со стены третьяковки любезным хозяином совка и подаренного милому Вэну. Шел 1986 год, а Вэн был по-прежнему в 1958. Я остро это чувствовал, когда он сыпал фамилиями советских функционеров, показывая какую-нибудь вещь-подарок, или вспоминая ту или иную ситуацию. Кого он только не вспоминал – от Фурцевой до Маленкова. Я с трудом припоминал имена советских бонз, которые жили в памяти Вэна.

Переходя из комнаты в комнату, из крыла в крыла, из флигеля во флигель я замечал бесконечные концертные инструменты стенвея. Вэн усмехнулся, – “ага, у меня их 14 тут в доме, ты знаешь, я иногда бываю в музыкальном настроении и поигрываю” – сказал он печально усмехнувшись.

За нами всё время ходил и внимательно следил его постоянный сожитель-секретарь. Следил за каждым моим шагом и движением. Говорил где я могу снимать видео, где нет.

Затем мы уселись на большом диване в гостиной. Там сверкала елка у очередного стенвея. Вся в огнях. Было много цветов в вазах и полумрак. Много всего золотого и позолоченного посверкивало в полумраке комнат и коридоров.

Вэн сидел на диване так же прямо, как и за роялем. Так же медленно и почти безучастно, почти машинально сладкоречиво что-то повествуя. Даже, не очень вникая в то, что сам говорит. Как-будто его не было в его теле, будто его душа давно покинула это еще молодое красивое тело.

“Вот, Андрей. Рождественская елка. Да, почти март. Ага. Скоро Пасха. У меня тут 15 елок. Пусть Рождество плавно перейдет в Пасху.” – И он снова бессмысленно и несколько смущенно засмеялся. – ” Цветы, видишь? Елки. Растения, и всё умирааает” – произнес он, медленно разводя красивыми, знакомыми мне с детства руками, и как бы говоря, мертвенно улыбаясь – That’s it”. И снова засмеялся.

Когда я утром ушел из дома, я стал жадно глотать свежий воздух на улице. Мне показалось, что я был в душном склепе, на кладбище, в могиле. И общался с мертвецом. Абсолютным мертвецом.

Острая жалость подкатывала к горлу. Я понимал, что ни Вэн, ни совок не пережили 1958 года. Да так там и умерли вместе. В апофеозе совместной пошлости их мертвых душ.