Мне показалось, что кому-нибудь может показаться интересным. Хотя я понимаю, что “в наше время” уже “никому”, ничего “не интересно”. Главное – это интересно мне.

3. “Когда-то давно люди иногда путали Ваши записи с записями Рихтера. Честно говоря, прослушав Этюд-картина фа диез минор ор.39 я тоже нашел огромное сходство исполнения с Рихтером. Значит, по меньшей мере, в студенческие годы этого отторжения ещё не было?”

В этом вопросе есть общее непонимание людьми природы музыки, исполнения, исполнителя, “интерпретации” и всего, что вытекает, как следствие из непонимания природы музыки.

Рихтер чувствовал музыку лучше и глубже всех, кого мне приходилось встречать и близко знать из т.н. “больших” музыкантов. В Рихтере было глубочайшее чувствование природы музыки, он ее “понимал” в метафизике, только сознательно избегал в музыке анализа, оставаясь в “отношениях с музыкой” на уровне “чувства”.

Рихтер единственный, кого я знал, кто понимал и воспринимал музыку, как систему мыслей и художественных образов. Ему помог в этом театр, с которым он был связан с детства и по работе в юном возрасте. Он усвоил такой подход к музыке через оперу, балет, где музыка визуально связана с образами в материальном воплощении.

Его понимание музыки так и осталось на уровне “театра”. Дальше он не пошел, да ему было и “не надо”. Его физиологическое чутье в музыке, природная душевная тонкость, при огромной физической силе давали ему такое превосходство над всеми “коллегами-современниками”, что он видел свой путь только в бесконечном совершенствовании технического арсенала и “карьерном продвижении”.

Чем он и “занялся” по его “переходе” в Москву. Его рост, как человека закончился очень рано. Ровно тогда, когда он пришел в Москву встретился с Нейгаузом и стал “продвигаться по службе”.

Всё, что он мог познать о музыке, надо было только начинать познавать, но исторические обстоятельства, время, да и характер Рихтера заморозили этого человека, оставив познание музыки, как и почти всех людей, на уровне подсознания. Кроме того, он боялся, что подвергнув музыку анализу он потеряет к ней любовь и интерес. И потеряет много своего времени, не видя “зачем” это вообще надо?

И здесь мы подходим к такому огромному комплексу проблем, что ответить на них можно только в серьезной литературе. Поэтому я буду обозначать эти проблемы “лишь по верхам”.

Анализировать что-либо в России, СССР, как и в современной РФ, что связано со свободой мысли нельзя. Анализ, как и сама свободная мысль это табу во всех “россиях” – от царской до путинской. Потому что любой серьезный анализ любого феномена, особенно такого богатого содержанием, как музыка приведет к немедленному конфликту с “системой”, с “гражданами России”, с “друзьями”, с “обществом”, даже с собственной семьей.

Потому что Россия, ее общество, все люди живут в России в вымышленной реальности, где отвергается аналитический подход к жизни. Это давний “социальный договор” в русском, а затем уже советском и постсоветском обществе. Если ты подвергнешь анализу это общество оно тебя сразу убьет. Россия боится анализа больше чумы, потому что в глубине осознает свою экзистенциальную несостоятельность.

Но я отвлекся, и отвлекся потому, что в двух словах хотел показать невозможность в принципе существования серьезного художника в российском обществе. Но, как я сказал выше, Рихтер обогнал своих “соплеменников” на десятки лет в художественном развитии и глубине понимания природы музыки.

Поэтому, играя этюд-картину фа диез минор ор.39 он “чувствовал”, что там картина “бури весны”, с обрушивающимися в водопадах “тающими снегопадами”, торжество природы в сверкающих лучах солнца, и вся эта картина преломлена через мироощущения красивого русского художника Рахманинова.

Язык Рахманинова прост и однозначен. Там не может быть “разночтений” при воспроизведении этого языка. Я никогда не стал бы играть этот этюд, так как Рихтер почти прекрасно его воплотил во всей метафизике этого коротенького яркого сочинения. Если бы я не понимал уже тогда что упустил Рихтер в этом сочинении.

А “упустил” он сущий пустяк, в минорных секвенциях, после мажорных “взрывов-отклонений”, в этом этюде-картине заложено, то, чем Рахманинов нам более всего ценен – чувство щемящей ностальгии, так характерной для Рахманинова и вообще, мироощущения красивого русского человека.

Рихтер просто не “имел в себе” этого качества. Нет в нем, от природы, чувства “русской щемящей ностальгии”. Рихтер “сделан” из другой “материи”. Другого генетического материала. Поэтому мои краски те же, что у Святослава Теофиловича, та же гремящая весенняя вакханалия, только с добавленной в миноре щемящей ностальгией, без которой Рахманинов уже и не русский, и не Рахманинов.

Поэтому, разговоры о “манере”, “приемах”, “пианизме” и тд – это “пустая болтовня” людей, ничего не понимающих в музыке. Нет никаких “манер” и “пианизмов”. Есть видение или “невидение” образов. И разная степень мастерства и художественной правды в воспроизведении этих образов.

Так что, мое “отторжение” было не от Рихтера, Гилельса или Ойстраха. Все они были, по-своему интересными людьми и хорошими специалистами. Но они были в той системе жизни, отношений, границ познания, где каждый из них “застревал” во времени и своем развитии в условном “средневековье”, в котором находится “мозг” общества.

Я же не хотел жить в средневековом обществе и чувствовал совершенно новые запросы времени уже очень рано. В мои 20 лет мне было ясно, что с этим обществом, а потом оказалось, что и мировым сообществом мне “не по пути”.

Так что, как видите, каждый Ваш вопрос “цепляет” целую гору философских, этических, социальных, эстетических и даже политических вопросов. На которые серьезно отвечать можно лишь томами специальной литературы. Всё это очень интересно, и я верю, что нужно русским людям, России.

Но ни люди, ни сегодняшняя Россия пока не созрели для этих разговоров. Они будут “востребованы” только тогда, когда Россия начнет возрождаться из пепла и ничтожества, в которые безжалостная история загнала не только Россию, но и всё человечество.

AG