“Ясь! — Вилюсь, наверное, погиб на баррикадах — Марцелия вижу в плену — благородный Совиньский в руках этих негодяев! О Боже, Ты есть! Есть и не мстишь! Или ещё недостаточно Тебе московских злодеяний — или — или же Ты сам москаль!”
“А я здесь беспомощный — я здесь с пустыми руками — иногда лишь стону, страдаю на фортепиано — отчаяние — и что дальше? — Боже, Боже! Разверзи землю, пусть поглотит она людей этого века. Пусть терзают жесточайшие муки французов, которые не пришли нам на помощь”.
Из штутгартских записок в дневнике Шопена” 1830-31.
Этюд, а первые 12 этюдов из 24х были посвящены Листу, который Лист и назвал “Революционным”. С тех пор, кажется, никто не сомневался в философско-литературном содержании этой короткой ясной пьесы. Не то с ноктюрном, который выше.
Второй “двенадцатый этюд” (24й) для меня продолжение того же “революционного”, только более возвышенно-благородный. (эти болваны люди, кажется, до сих пор называют его “водопад”. Об этом еще Шопен писал в дневниках, убегая из Лондона от “поклонников”: “у них самый лучший комплимент – your music like a water”). 
Если “Революционный” этюд был написан достаточно примитивно и не осмысленно, “по свежим следам”, то только в ноктюрне до минор соч. 48 Шопен оплакал самого себя плачущего “тогда”, в 1831 году. Уже пережив и глянув с дистанции в 10 лет, в 1841 году, передав совершенно кинематографически свое состояние, со “стороны”, и расстояния в десять лет. Разумеется этот ноктюрн имеет гораздо большее право называться “революционным”, нежели еще совершенно незрелый, почти детский “революционный этюд”.
На иллюстрации: Подавление войсками Дибича и Паскевича польского восстания 1831.
AG 
